бы кувырком. Разумеется, и в открытом космосе человек может находиться, вон Леонов же ничего, выходил. Ну так у Леонова был специальный скафандр, защищающий тело от всевозможных негативных факторов среды. Кстати, что там были за метеоусловия? Бывает лучше: на солнечной стороне улицы – плюс 150, в тени минус 140; как-то так.

И если бы он все же приземлился не так, как на самом деле – не совсем там, а совсем не там? Плюхнулся бы в трудноснимаемом скафандре, с необрезанными стропами, еле-еле избежав гибели от удушения, потеряв по дороге лодку из аварийного запаса, куда-нибудь в холодную воду, в шторм, около мыса Горн, где “из-за сильного постоянного волнения не мог дежурить спасательный корабль” [80] – а именно так произошло бы, если бы одна из ступеней недоработала 1,5–2 секунды. Теоретически скафандр с теплоизоляцией должен был поддерживать нормальную температуру в течение суток – но если бы за сутки его не нашли? А если бы приземлился где-нибудь на границе Конго и Уганды, как барон Мюнхгаузен, между львом и крокодилом? Смех смехом – а вот что бы тогда было?

А психотравма от соприкосновения с бесконечностью? Ведь правда: впервые

за всю историю человек вошел в бессмысленное, неупорядоченное, бесконечное пространство – где не было никого и ничего; в никуда; и какое же страшное одиночество он должен был там чувствовать; какую чудовищную “заброшенность”. А сумасшествие? Ведь даже в состоянии искусственно спровоцированной невесомости, всего-то секунд на сорок, люди вели себя не вполне адекватно – а смогут ли функционировать в нормальном режиме нейроны мозга через 40 МИНУТ невесомости? Непонятно; у собак-то про это не спросишь.

Выбрали первым – хорошо, да; радость радостью, перспективы перспективами; но “теоретическая вероятность благополучного возвращения его на Землю составляла всего 60 процентов (да и то на бумаге)” [12].

Согласно другим подсчетам, “надежность полета” Гагарина составляла 0,73, причем самыми опасными были первые 25 секунд полета: “спасения не было. Если бы была авария, то она привела бы к гибели космонавта” [49].

Каманин вспоминает, что после запуска “было несколько неприятных секунд: космонавт не слышал нас, а мы не слышали его. Не знаю, как я выглядел в этот момент, но Королев, стоявший рядом со мной, волновался очень сильно: когда он брал микрофон, руки его дрожали, голос срывался, лицо перекашивалось и изменялось до неузнаваемости” [9].

В какой-то момент что-то не то произошло с телетайпами, передававшими информацию с датчиков о полете, и на лентах “выскочили «тройки» вместо «пятерок». А это уже означало не что-нибудь, а аварию ракеты-носителя!”. В комнату ворвался Королев, уверенный, что отказали двигатели, все подавленно молчат – и вдруг связь восстанавливается: все в норме. Кроме самого Королева, который, едва придя в себя, “в распахнутом белом халате выбегает в коридор; следом выскакивает его соратник Воскресенский, которого главный конструктор в одно мгновение хватает за шиворот:

– Ну?

Тот пытается освободиться от мертвой хватки шефа:

– Что значит «ну»?

Королев выдавливает сквозь зубы:

– Орбита, спрашиваю, какая? Параметры орбиты!..

Воскресенский вырывается и из соседней комнаты соединяется с баллистиками. Через несколько минут возвращается к Королеву с паническим выражением на посеревшем лице:

– Сергей, это – конец! Триста двадцать на сто восемьдесят!

Королев снова хватает соратника за полы пиджака и цедит сквозь зубы:

– В каком смысле «конец»? Сколько он там будет теперь болтаться при отказе тормозного двигателя?

Воскресенский с готовностью выкрикивает:

– Недели три, не меньше! А может, и целый месяц! Они там и сами толком ни хрена не знают!..” [32].

Катастрофы, к счастью, не случилось, однако один из отказов в системе радиоуправления привел к тому, что “высота апогея оказалась примерно на 100 километров больше расчетной” [16], Теперь “бутылочным горлом” оказывался момент, когда включается тормозной двигатель. Если бы он отказал, то Гагарин носился бы вокруг орбиты в течение трех недель – при том, что “ресурс системы жизнеобеспечения рассчитан на 10 суток” – то есть не то чтобы даже умер голодной смертью, а от удушья, “по исчерпанию запасов воздуха” [16]; а до того несколько дней летал бы в саркофаге, осознавая, что его ждет неизбежная “медленная и мучительнейшая смерть” [42].

Как бы то ни было – выше, чем хотелось бы, – но Гагарин уже в невесомости – и летит; летит быстро, быстрее, чем кто-либо еще за всю историю человечества, “со скоростью 8 километров в секунду (60 км/час)” [53] – не то “не ощущая движения”, не то ощущая (“Чувствуется ли скорость полета космического корабля?” – “Да” [9]), в абсолютной тишине и “глубочайшей тьме” [59], “хозяином неба”… “Это было одиночество короля, ничем не нарушаемое, над куполом мира” [2].

“Сбылись слова К. Э. Циолковского: «Земля – колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели»” [62].

Впоследствии на выступлениях перед публикой Гагарин часто брал в руки подходящий сферический предмет, например апельсин из вазы, прочерчивал на нем “экватор” – и показывал путь своего корабля [68], к радости фотографов, которые с удовольствием делали “символические” кадры космонавта с земным шаром в руке. Летел он на восток – над Сибирью, Японией, затем “на юго-восток по краешку Южной Америки, затем на северо-восток через Западную Африку. Эта траектория космического корабля впоследствии позволила Гагарину легализовать свои революционные приветствия, которые он рассылал многим странам третьего мира” [20].

Например, пролет над Африкой позволил одному из академиков СССР заявить, что “тов. Гагарин видел Конго, где совсем недавно был злодейски убит доблестный борец за счастье конголезского народа Лумумба” [67].

Много больше, чем Конго, людей интересовала невесомость: как это? Об этом его стали спрашивать еще в ходе самого полета, и, судя по стенограмме, Гагарину нравилось – “Самочувствие отличное. Чувство невесомости благоприятно влияет. Никаких таких не вызывает явлений” [15]. В официальном отчете Гагарин особо отметил, что координация движений сохраняется, на работоспособность не влияет, “интересно”, но не некомфортно [9]. “Ноги я поднял и без всякого напряжения опустил, а они… висят” [84].

Пробовал ли делать резкие движения? Пробовал – но был пристегнут, поэтому только изгибаться: ничего особенного, “иллюзий не было” [24]. Садиться? (Он ведь лежал, как в ванной.) Да, брался то за одну, то за другую ручку и привставал.

Уже задним числом он придумал множество описаний и сравнений, чтобы передать свои ощущения от невесомости. “Не похоже ни на одно земное ощущение. – Каждый мускул как будто ниточкой к чему-то подвешен. Законно!” [23]; “наоборот, легче было, – и может быть, мы на отдых будем летать в космос” [57]; “человек находится в таком взвешенном состоянии, что он не сидит в кресле, не лежишь на спине, а получается такое чувство, ощущение, что как будто ты лежишь на груди” [24]; “состояние непривычное, а предметы будто живые, как в детском стихотворении о Мойдодыре, – вдруг убегают от тебя” [89].

Среди этих разбегающихся предметов оказался один очень важный – карандаш. Сейчас все знают, что Гагарин довольно быстро упустил его, и тот улетел, однако на протяжении многих десятилетий этот факт шокировал цензоров-перестраховщиков – и не подлежал обнародованию.